Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиоте - Страница 36

– Нет, зачем же, зачем же уходить… Ваше превосходительство, друг мой, пусть они останутся. Уважаемый директор Поликарпов, уважаемый библиотекарь Киприанов, у меня дело как раз по вашей части.

После обмена приветствиями все сели. «Что еще за напасть?» – думал Киприанов, боясь взглянуть на всесильного обер-фискала.

Сперва Ушаков спросил директора Поликарпова:

– Сколько книжных лавок в ведении Печатного двора?

– Две, ваше превосходительство, – ответил тот, вставая, и Ушаков снова любезным жестом пригласил его сидеть.

И снова Иоанн Мануйлович из-за спины своего начальника не вытерпел, осклабил мордочку:

– Ясновельможный пане фискал, осмелюсь уточнить…

Осекся под тяжким взором Поликарпова, но обер-фискал подбодрил его улыбкой, и он продолжал:

– Еще есть в торговых рядах комиссионеры Печатного двора, лавок десять наберется. – И развел руками, как бы показывая: разве можно что-либо не уточнить перед господином обер-фискалом?

Тогда Ушаков обратился к Киприанову.

– А у вас, как я понимаю, только одна лавка?

Но вопросы о книжных лавках, видать, были не главными в деле, ради которого он пришел.

Вынув из-за обшлага своего Преображенского мундира листок бумаги, он развернул его сначала перед губернатором, причем Салтыков даже крякнул, а потом показал остальным.

Это было подметное письмо, листовка из числа тех, которые время от времени некие воры и изменники государевы разбрасывают на папертях, торжках, крестцах и прочих людных местах города. Однако в отличие от всех прежних, за которые много людей уже было хватано и пытано и осталось без ноздрей, как тех, кто писали да разбрасывали, так и тех, кто читали да пересказывали, этот листок был не переписан от руки, а напечатан… Напечатан!

«Мироед! – значилось в подметном письме, и имелся в виду, конечно, царь. – Весь мир переел! Нет на кутилку на тебя переводу!»

– Заметьте, – обер-фискал потыкал толстым пальцем в подметное письмо, – это вам не лубок, не на единой доске резан. И зрите, зрите – это набрано новым, гражданским шрифтом!

Наступило тягостное молчание. Директор Поликарпов нашарил под кафтаном леству – четки – и принялся их перебирать, в уме твердя: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его!»

– Как мне помнится, – продолжал Ушаков, – не на господина ли Киприанова указом было возложено весь книжный товар на московском торгу проверять и давать разрешение на продажу?… Не трудитесь, господин Киприанов, не развязывайте шнурки вашей папки. Идя к господину губернатору, я прочитал именное повеление его царского величества от 1705 еще года, где указано противу предложенных доносительных статей Кадашевской слободы купецкого человека Василья Киприанова, кроме всего прочего, все картины персональные святых, и всякие эмблематические, и символические, и прочие, зовомые фряжские листы, всякого чину людям продавать только через библиотеку, которая при оной гражданской типографии обретается. В библиотеке же, загербя, то есть поставив разрешительную печать, отнюдь не держать, а отдавать их хозяевам для продажи. А которые не потребны будут в продажу, ради несовершенного в них разума или неподлинного ради лица изображения, таковые листы чтоб изымать безденежно и хранить до указу… Не так ли это, господин Киприанов?

Киприанов тоже встал для ответа (коленка тряслась предательски!). Оправдывался: де, открывая лавку, сиречь библиотеку, он и не чаял себе власти над всем торгом книжным – чтобы и разрешать и изымать…

– Вы меня не поняли, – прервал его Ушаков. – Я как раз спрашиваю, почему вы не делаете этого? Почему?

– Да, да, да! – хлопнул по столу губернатор Салтыков. – Почему?

Киприанов, перхая от волнения, стал уверять, что слаб-де для сего и разумения должного ниже титула достойного не имеет… А уж Печатный двор, то есть почтенный господин Поликарпов, раз уж он хочет над гражданской его типографией начало иметь, вот ему и с руки за всю торговлю книгами отвечать…

Поликарпов, несмотря на присутствие обер-фискала, протестующе вскочил, но тот остановил его жестом, молчал, оценивая обстоятельства.

– Ну, вот что, – сказал Ушаков, побарабанив по столу пальцами. – Разбираться, кому у кого под началом быть, мы сейчас не станем. Пусть обсудят это ваши верховные начальники: Печатного двора – боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, а гражданской типографии – генерал-фельдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс. Оба они ныне в Санктпитер бурхе обретаются, мы им отпишем, а они какую резолюцию наложить изволят, пусть государю доложат. Мы же сядем тотчас потеснее и подумаем совместную думу, как бы нам злодеев сих, писем воровских подметчиков, изловить.

Киприанов вернулся домой в самом тяжелом настроении. Все домашние ушли к обедне, в полатке оставался один швед Саттеруп, который как лютеранин, да еще военнопленный, в церковь не ходил. Киприанов, послонявшись по мастерской и выкурив трубочку, немного пришел в себя, достал коробку с гравировальными резцами и склонился к абрису ландкарты.

За окошком, куда Киприанов вместо старой слюды вставил чистейшие стекла, кипел, шумел, торжествовал летний солнечный день. Но гнездилась на сердце неясная кручина, и всё кругом было неуютно, и в мастерской казалось темно. Киприанов зажег две свечи в шандале, потом поднес ландкарту к самому окошку, разглядывая, и наконец распахнул окно настежь. Там, внизу, на площади, сквозь людской гомон и толчею медленно ехала фура, окруженная конными преображенцами.

– Преображенская фура! – хмыкнул Киприанов, склоняясь к ландкарте.